Жванецкий в Швеции

Пару месяцев назад в Стокгольме был Большой театр — наш народ приподнялся было, всколыхнулся и снова залег, предоставив свидание с национальной культурой шведским аборигенам. Недавно приезжал Задорнов. С ним пошло веселее. Явились шестьсот человек, купивших билеты подешевле и одевшихся побогаче. В первых рядах звонили мобильники, и их обладатели двигались через весь зал для проведения важных переговоров, сверкая и переливаясь всем, что им дала Швеция

Со Жванецким было иначе. Сюда пришел иной зритель, а тот, что перетек с концерта Задорнова, вел себя скромнее, в меру своих сил пытаясь мимикрировать под первых. Лучшая и самая престижная площадка не только Скандинавии, но в некотором смысле и всего мира — Стокгольмский концертный зал, в котором проходи! ежегодное вручение Нобелевских премий, был полон:

русская эмиграция скупила всю тысячу мест, причем начинали с самых дорогих, “близких”, билетов. “И вы покупаете места в партере, чтобы лучше рассмотреть этого маленького лысого артиста? Да кто он такой, если вы на него идете, как эмигранты из Ирана ломились на своего аятоллу?” -недоумевали шведки-кассирши.

“Мне в Лондоне говорили, что на моем концерте можно узнать, сколько здесь живет русских. В Стокгольме, кажется, тоже”,— приветствовал зал Михаил Михайлович.

Это было правдой: наших в Стокгольме немного, все всех знают, но в зале неожиданно появились люди, прежде на русскую речь не откликавшиеся и встречу с соотечественниками оценивавшие, как приглашение в ГУЛАГ. Наживку Жванецкого заглотили даже они.

Выступление шло три часа. На Задорнове ржали или молчали. На Жванецком смеялись улыбались. Такого диапазона улыбок — от печальных до веселых, таких лиц, объединенных причастностью к грустному и ироничному спектаклю жизни, нигде, кроме как на Жванецком, не увидишь. В перерыве народ здоровался и улыбался друг другу. Сводить мелкие житейские счеты между двумя Жванецкими было как-то неловко. В настроении зрителей я заметил и еще одну особенность: это был тот редкий случай, когда люди гордились принадлежностью к этой “стране Жванецкого”, которой, когда она приобретает другое название — Россия ли, Украина ли, многие эмигранты стыдятся.

Просили почитать что-то из старого, но времени не хватало и на новое: общий спад производства на Жванецком ничуть не отразился.

Видеокассеты “Весь Жванецкий” расхватывались, как горячие пирожки. В общем, происходило все то, что называется одним словом: успех.

После концерта Жванецкий, артистическая которого превратилась в коммунальную одесскую кухню, где вокруг патриарха шумно интригуют, борясь за его внимание, родственники, соседи, взрослые, дети и даже невесть откуда взявшийся кот, согласился ответить на вопросы корреспондента “Новых Известий”.

- Вы второй наш соотечественник после Солженицына, получавшего здесь Нобелевскую премию, который выступал на этой сцене. Со мной в зале рядом сидел швед-славист, он говорит: “Солженицын вышел на сцену без бабочки, прикрыл вырез манишки бородой, и Жванецкий был без галстука. Наверно, это инстинктивный протест русского творца против ограничений”. Если бы вам дали Нобелевскую премию и надо было произнести речь, чему бы вы ее посветили? Свободе, “устранению галстуков”, как Солженицын?

- Пусть сначала дадут Нобелевскую премию, и я обещаю, что, ладно, надену эту бабочку. Не буду таким расхристанным. А что бы я говорил... Наверное, о своей профессии. Об оскудении юмора, о снижении уровня юмора во всех странах. О публике, к которой мы стремимся. Она должна оставаться выше определенного уровня юмора, а она спускается, вслед за этим и юмор опускается...

- Если говорить о публике, чем отличается эмигрантская аудитория от российской? Здесь зал улавливал все ваши репризы, самые тонкие. Это везде так, или, как вы выразились, на родине “часто приходится к шутке пальцами добавлять, чтобы поняли”? Как изменился состав вашего зала за годы ваших выступлений на эстраде?

- Моя лучшая публика уехала за границу Эмигрантская аудитория очень напоминает ту, что была в почтовых ящиках, научных учреждениях. Она оттуда происходит. Младшие научные сотрудники, старшие, кандидаты наук. Они за рубежом, к сожалению. Это то величайшее, тончайшее взаимопонимание, которого мне не хватает. Большинство этих людей работали “на войну”, те, кто остался в России, работу потеряли, поэтому они не могут прийти на концерт. Там я эту публику потерял, за границей ее нахожу, как в Стокгольме. Зал не меняется. Зал прекрасный. Просто публика перемещается, и мне приходится ехать вслед за публикой. Она переместилась, и я переместился. Меня удивляет, почему наша публика, которая с удовольствием живет в эмиграции и тратит все силы, меняет специальности, чтобы жить здесь, не хочет это же самое сделать там. За что я, собственно, и борюсь. Встаньте в пять утра, поменяйте профессию — там, в России, - и считайте, что попали в эмиграцию. Давайте там уже начнем что-то делать.

— Раз уж мы беседуем с вами в Стокгольме, что вы можете сказать о Швеции?

— Швеция для меня - море симпатий. Это техническая нация, авторы прекрасных изобретений. Шведский ключ, змейка-молния... Качество всего того, что у меня дома, все электроприборы -шведские: стиральная машина, холодильник, электросушилка. Очень близкие мне люди ездят на “Вольво”, когда я приезжаю в Америку, всегда разъезжаю там на “Вольво”. Конечно, Бергман, Грета Гарбо. Я написал целое произведение, я дам его вам в “Новые Известия” - о Швеции и о том, как мы в ней выглядим. Они тут одеты скромно, в одежде мы лучше. И машин тут на улицах не столько, сколько у нас. Но мы почему-то хотим жить среди шведов, нам что-то нравится в этом обществе — и люди уезжают, меняют жизнь, профессию... Поесть уже можно и в Москве, заработать можно и в Москве. Если люди сейчас приезжают в Швецию, то чтобы жить среди шведов. Почему мы не хотим жить среди своих? Нам надо меняться. Хотя бы осознать, что надо меняться. Чтобы у нас тоже плавали утки, чтобы процент попаданий в унитаз был такой же, как в Швеции, и процент попадания в урну плевком — тот же. В Швеции нет блеска, роскоши, поэтому легко сравнивать. Тоже север. Здесь спокойно, люди доброжелательные. Я таких людей и в России видел, они живут в монастырях, они там собраны. Вот там и я мог бы жить, если бы не был евреем и не был бы юмористом.

— В Стокгольме у вас был грандиозный успех, думаю, так везде, где остались ваши зрители. Почему вас почти не видно на телеэкране, и это при том, что появилась масса юмористических передач? Даже Одессу нам теперь показывают не вашу, а “китайской сборки”, наскоро сработанную бригадой одесских “Джентльменов”.

— Я появляюсь только тогда, когда меня приглашают. Я люблю вашу газету, потому что я люблю Игоря Голембиовского, я люблю тех людей, которых он там собрал. Я появляюсь там, куда меня зовут, и если меня нет — значит, не позвали. Я вижу, как молодые ребята с маячком проблесковым рвутся, локтями пробиваются, сами предлагают себя. Ну необязательно молодые, просто такая порода людей, которая сама себя продает. Вот Петросян. Всегда пользовался успехом, как ни странно, люди всегда были довольны его концертами. Это наводит меня на размышления — как бы и мне не заслужить эти аплодисменты. Я очень осторожен. Я всегда говорю публике: “Вы пригласите меня, а потом Петросяна, а потом опять меня. И вы сумеете как-то сравнить”. Я ничего против него не имею, я не говорю о нем лично. Я говорю о жанре. Почему не появляюсь? Так складывается на телевидении. Какая-то оплата там, наверное, существует. Но вот позвали меня как-то на НТВ, все сняли. Вышли кассеты “Весь Жванецкий”. Есть и “остальной”, которого сейчас слышали.

- Как вы оцениваете ситуацию в вашем жанре, в сатире сегодня?

- Ну вы сами видите. “Итого” — это как сатира. Нет, это даже не как сатира. Это современный во все стороны легкий лай, даже не лай, а подвывание. Легкий, несчастный, ироничный разговор. Легкий-легкий, легкий-легкий. Недовольные всем ребята комментируют все. “Однако” - тоже такая передача. Мрачные, недовольные, с желтыми глазами ребятки. Чем хуже выглядит, тем лучше. Он этот имидж, эту гнусоту пытается сохранить. Комментирует, всем недовольный. Я никак не могу понять. Если ты на кого-то нападаешь, ты должен кого-то защищать. Не может быть, чтобы ты лаял во все стороны. Ты что-то сторожишь. Если ты пес, ты что-то сторожишь. Цепь куда-то ведет. Но ты лаешь, просто лаешь. Но все-таки ты должен за что-то отвечать, ты должен чему-то желать добра, о ком-то заботиться. Сатира не может быть “во все стороны”. Это тогда не сатира, а бред козла. Это просто горячий кусок угля, который невозможно взять в руки, теряется смысл жанра. Жанр сатиры, если ты сатирик, предусматривает, что нападаешь на сильного, нападаешь на мерзкого — и защищаешь слабого. Тогда понятно.

- У вас был популярный монолог про танк. Герой добивается справедливости, разъезжая на танке. Тогда это был взгляд в будущее. Сейчас все “ездят на танке”. Монолог стал символом жизни, развился в говорухинский фильм “Ворошиловский стрелок”. “Браток” воспарил над Россией. Как вам кажется, есть в вашем сегодняшнем творчестве что-то, что показывает нашу жизнь лет через 5-10?

- Я когда написал про танк, не думал, что все так обернется. Что касается будущего... Лить помои вверх я бы уже не стал. Во-первых, физически, как вы понимаете, это трудно. Во-вторых, я бы просто уже поговорил с населением, чтобы люди меньше обращали внимания на “верх”. Наверное, лет через пять мы больше будем заниматься сами собой. Вот посмотрите налево, направо, на Скандинавию, на шведов, на финнов, которые на камне и песке так много производят и так много едят. Наша первая задача - поесть. Национальная идея - пообедать. Начнем кушать, потом оденемся. Но прежде всего - поесть. Обеспечить себя едой. Себя — едой! Ничего тут немыслимого нет. Вот если я такое напишу, это будет через пять лет живо. После того как обеспечим себя едой, все остальное приложится.

- Стало быть, надежда есть?

- Конечно. Но сейчас свобода слова, и ваш брат-журналист совершенно распоясался, раздухарился в угоду рейтинга. Они только под труп могут продать эти свои рекламы, стиральные порошки и жевательные резинки. Они выкатывают труп, окружают его пепси-колой, “Ариэлем” - и, глядя на труп, население разевает рот и под это все покупает. Вот поэтому так много горя, бесконечное горе льется с экрана. Если говорить о моих друзьях, о тех, кого я знал, кто работает неподалеку, они все стали жить лучше, они просто свободны. Я бы это слово повторял все время. У кого-то что-то не получилось? Свободны, свободны, свободны. У этого получилось? Свободны, свободны, свободны. Этот ест - свободен, этот гонит - свободен. Дальше - это наше, народное дело. Кто ест, кто не ест, кому помочь — но мы свободны. Поэтому жить стало лучше. НА-МНО-ГО! И не могу понять это нытье. Раньше повторяли: хорошо-хорошо-хорошо, сейчас: плохо-плохо-плохо.

И тогда было вранье, и сейчас вранье. Так и живешь под репродукторное бесконечное вранье. Ну как же плохо?! Миллионы машин, в магазинах все есть. Пожалуйста, только поменяй профессию, и ты сможешь заработать. Но ты не валяй дурака. Не иди завлабом. Нет больше лаборатории. Иди сторожи машины. Так вот мой товарищ отказывается сторожить машины. Ему это стыдно. Я его понимаю. Но там сто долларов в месяц платят, а так - двадцать. Он отказывается. Ну отказался, так и живи. Но ты свободен.

- Какое время в вашей жизни было самым тяжелым, уже когда вы стали знаменитым?

- Вся советская власть была самым тяжелым временем в моей жизни. И когда я славу постиг, и до того. Это все было сплошное унижение для меня, тюряга,унижение, хотя и писал тогда хорошо, потому что был молод и противник был ясен. Иногда можно было быть не художником, а просто смелым человеком, даже не смелым, а обиженным, отчего ты и становился смелым. В состоянии обиды мы можем и защищать ребенка, и сами пойдем на нож. Жуткое было время. Что бы мы ни говорили, невзирая на нашу сплоченность, и нашу дружбу, и наши песни у костра. И ни в каком случае я не хочу назад. Судьба наша была, как у насекомых, которые грызли гранит, боролись с гранитом, бессмысленно, жалко. Не хочу никому возврата пожелать и себе тоже. Даже если мои произведения будут классическими и будут хорошо читаться.

Напомню, что наш разговор со Жванецким проходил в небольшой артистической, где сидели, стояли, шумели, разговаривали и пререкались его друзья, поклонники, знакомые, обтекая нас, как вода огибает лежащий на пути камень. Уважение публики в зале, о котором могут только мечтать коллеги по жанру, за кулисами оборачивалось родственной простотой еще два часа назад совершенно чужих ему людей - другой феномен Жванецкого. К кому-то он подошел в Стокгольме сам, услышав голоса с одесской интонацией, другие посчитали себя допущенными в круг его близких, потому что он прочитал сценку, ну точно списанную с их коммуналки. И этот людской водоворот выбрасывал то некую Анну Сергеевну (“Подпишите мне уже наконец плакат, мы с вами учились в Одессе на морских инженеров!”), то Анжелу - лучшего парикмахера Стокгольма (“Давайте я вам вашу голову в порядок приведу.”), то какое-то дитя в жилеточке (“Это наш Сенечка, дайте он с вами поскорее снимется на память! Может, он сам никем не станет, так хоть фотография останется”).

Когда в коридоре погасили свет, вся одесская компания, которой оброс Жванецкий за три своих стокгольмских дня, поняла, что его могут увести, и, отбросив меня, ринулась на последний приступ: с просьбами автографов и желанием рассказать что-то о себе патриарху всех одесситов — по душе и по рождению.

Михал Михалыч, я бывший боксер, а здесь у меня небольшой бизнес, — слышал я, уже выброшенный за пределы гримерной. Все напоминало расставание на вокзале, когда объявили отправление и вагоны поплыли вдоль перрона. Мы оставались в Стокгольме, провожая нашу страну под названием Михаил Жванецкий, страну, собирающую по миру своих граждан.

НОВЫЕ ИЗВЕСТИЯ